Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
silent_gluk) wrote2011-05-02 04:10 am
silent_gluk) wrote2011-05-02 04:10 am
Entry tags:
Очередная заметка тупого глюка
Вот читаю я советскую литературу - и вижу, что в ней уделяется большое внимание роли коллектива. Который, коллектив, воспитывает и все такое. При этом на обсуждение коллектива выносятся и... как бы это сказать... достаточно личные моменты. (Все дружно вспомнили галичевский "Красный треугольник". Да, и это тоже). Опять же, выносить оные моменты может и не их "владелец" - а, скажем, его друг. Или начальник/командир. Ведь все же для блага "владельца"!
Это я еще хоть как-то понимаю.
Но когда рядом же автор резко высказывается против "сплетен" - я перестаю понимать. Разницу. Между коллективом с его воспитательными свойствами - и "сплетнями".
То есть "теоретически" - я ее понимаю. А вот на практике...
"Посмотрев вслед тягачу, уводившему «спарку», Комов, направляясь с Толчиным к старту, сказал:
– Меня сегодня волновал пилотаж Астахова, парень не спал ночь…
– Если бы я верил в судьбу, я бы сказал: «Ему на роду написано быть ассом». Горяч, самолюбив, но – летчик. Ничего, Анатолий Сергеевич, обломается! – успокоил его Толчин.
– Не обломается, – в раздумье сказал Комов, – сам не обломается, – повторил он и, энергично взмахнув ребром ладони, добавил: – Надо ломать.
Толчин остановился, внимательно посмотрел на замполита и, подумав, сказал:
– Человека легко сломать…
– Когда хороший садовник у молодого деревца обрезает ветки, деревце крепнет, Юрий Гаврилович, – перебил его Комов и зашагал к старту.
Невольно взяв ногу, стараясь идти большим шагом Комова, командир эскадрильи молча пошел рядом, думая о том, что вот, случись с ним такое, что случилось с Комовым, – неизвестно, выжил бы он или сорвался.
Скрываясь от палящего зноя в ожидании своего времени полета по плановой таблице, летчики собирались в автобусе. Здесь, как правило, «банковал» лейтенант Кузьмин, балагур и весельчак: он то рассказывал всякие байки, то пел. У Кузьмина был небольшой голос, но пел он легко и проникновенно.
Когда Астахов поднялся в автобус, его встретило настороженное молчание. Он понял, что здесь говорили о нем. Обведя взглядом присутствующих, он заметил Бушуева и, кивнув ему головой, вышел.
Бушуев выбрался из автобуса и, не торопясь, своей грузной походкой, за что его и звали в полку тюленем, направился к поджидавшему в стороне Астахову.
– Ты сказал майору Комову, что я не ночевал в общежитии?
– Да, я сказал.
– Состоишь фискалом при замполите?! – сквозь зубы презрительно процедил Астахов.
– Нет, но состою в дружбе со старшим лейтенантом Астаховым, – также спокойно ответил Бушуев.
– Это называется дружба?
– Я не ханжа. Моя дружба требовательна и не прощает ошибок. Нас этому учил комсомол…
– Лекция по вопросам морали?! – зло перебил его Астахов.
– А ты думаешь прожить без морали? Человеком не проживешь! Мы твой поступок, Астахов, обсудим на бюро, – не меняя спокойного тона, закончил Бушуев и пошел к старту, где у оптического прибора, следя за выпуском шасси при посадке, дежурил лейтенант Николаев, секретарь комсомольского бюро.
[...]
Комова вызвали в политотдел дивизии. Освободился он поздно. По узкой дороге, стиснутой с обеих сторон чернолесьем, подпрыгивая на корневищах, бежал его «газик». Комов торопил водителя: хотелось успеть на заседание комсомольского бюро.
Тем временем заседание близилось к концу. Бушуев видел, что результаты бюро ничтожны: Астахов, точно черепаха, скрылся под панцырь оскорбленного самолюбия, он был слеп от ярости и ровно ничего не понял из того, что говорилось здесь на бюро.
Саша Николаев взял заключительное слово. Николаев был сиротой, воспитанником детского дома, он привык к коллективу, и ему казалось, что нет таких вопросов, которые не мог бы разрешить дружный, спаянный одним общим делом комсомольский коллектив. У Саши было смуглое лицо, светлые глаза и вьющиеся льняные волосы. Он говорил с южно-уральской мягкой напевностью:
– Мне дали крылья и сказали: береги их, они очень дорогие, эти крылья, но еще дороже ты сам, потому что тебя вырастили и научили летать. И я берегу себя, но не потому, что я трус или мелкий человек, я берегу себя потому, что не могу, не имею права истратить себя на пустяки. Конечно, я могу любить. Любовь никогда не мешала делу, которому служишь, любовь дает человеку силы и новыми, крепкими путами привязывает его к жизни. Я спрашиваю тебя, Астахов, как комсомолец комсомольца: что это, настоящая любовь или маленькая радость, за которой приходит похмелье? – Николаев выжидающе помолчал, но, так и не дождавшись ответа, продолжал: – Я учился у тебя, Астахов. Мне не стыдно в этом сознаться. Ты хороший, смелый летчик. Но сейчас вопрос стоит так: хороший летчик – это не только человек, отлично знающий машину и владеющий пилотажем. Хороший летчик – это прежде всего человек высокой морали! Есть еще такие товарищи, которые говорят: «Свою клячу как хочу, так пячу!». Они рассуждают так: «На боевом посту, на учебе – я образец дисциплины, а вне служебного времени – не спрашивай!» Нет, Астахов, мы спрашивали и будем спрашивать! Я предлагаю, товарищи, за обман врача на предполетном осмотре комсомольцу Астахову поставить на вид. Другие предложения будут?
– Я же пилотировал на оценку «хорошо»! – бросил Астахов.
– Если бы ты разбил самолет, разговор состоялся бы в другом месте. Ясно? – заключил Николаев. – Других предложений нет? Голосую: кто за то, чтобы поставить на вид, прошу поднять руки! Принято единогласно, – закончил он, – заседание комсомольского бюро считаю закрытым. Пошли обедать!..
Когда «газик» замполита подъехал к штабу, Комов вышел из машины и направился в адъютантскую, где проходило заседание бюро. Навстречу ему поднялся Астахов; он был один. По выражению его лица Комов понял, что удар пришелся в пустое место и Астахов лишь еще больше замкнулся в себе.
– Разрешите пройти? – спросил Астахов, направляясь к двери.
– Не разрешаю. Садитесь, старший лейтенант, – сказал Комов.
Астахов, криво усмехнувшись, опустился на указанный ему стул.
– Бушуев доложил мне о вашей отлучке, – начал Комов. – Разумеется, у вас не может быть оснований для разрыва старых дружеских отношений. Бушуев выполнил свой долг. Вы, кажется, учились в одной школе?
– Да, мы кончили одну школу.
– Тем более. Я хочу поговорить с вами о девушке, судьба которой нам всем не безразлична. Что произошло между вами и Леной? – спросил Комов.
Астахов не мог ответить. Почему? Да потому, что он сам никогда этот вопрос перед собой не ставил, старался уйти от него, не думать о нем.
– Пошли по линии наименьшего сопротивления? – настаивал Комов и, не получив ответа, добавил: – Николай Устинов был командиром нашего полка и геройски погиб в минувшую войну. Мы все однополчане Устинова храним добрую память о нем и считаем себя ответственными за судьбу его семьи. Когда стали складываться ваши отношения с Леной Устиновой, нас всех это радовало. Нам казалось, что старший лейтенант Астахов – способный, мужественный человек, и мы можем доверить ему судьбу дочери Николая Устинова. Я сам совершил в жизни ошибку, потому что в решительный момент на пути правды стало мое ложное самолюбие. Теперь я жестоко расплачиваюсь за эту ошибку. Мне не хотелось, чтобы от вашей ошибки пострадали вы оба. Что между вами произошло?
– Это мое… личное… дело… – глухо проронил, не глядя на замполита, Астахов.
– «Мое… личное… дело…» – повторил Комов и в раздумье сказал: – Как можно отделить свои дела от дел коллектива? Где их граница? Нет, Астахов, здесь что-то не так. Подумайте. Глубже загляните в свое сердце, поговорите со своей совестью.
[...]
– Скажите, Леночка, что произошло между вами и Астаховым? – неожиданно для себя спросил Комов.
Девушка, вскинув на него свои зеленоватые, полные настороженного внимания глаза, как-то увяла и, уже не глядя на него, сказала:
– Не знаю. Я все время над этим думаю. Мне кажется, что виною всему я сама. А порой виню только одного Геннадия. Он вспыльчив и болезненно самолюбив, а дружба не может жить без взаимных уступок. – Стараясь разобраться во всем, что произошло, она задумалась и, видимо, не найдя нужных слов, посмотрела на Комова и спросила: – Понимаете?
Комов понял: Астахов не мог простить Лене ее внутреннего превосходства, для этого он был слишком самолюбив и эгоистичен.
– Хотите, я поговорю с Астаховым?
– Нет, прошу вас, – сказала Лена, положив на его руку свою прохладную, легкую ладонь.
Испытывая неловкость, Комов с нарочитой оживленностью сказал:
– Ну хорошо, Леночка. Прочту книгу и приду к вам поговорить. До свидания! – уже в дверях бросил он и вышел из библиотеки."
Это у нас начальство и коллектив.
"Перед самым концом летного дня секретарь партийного бюро майор Юдин разыскал Комова, поздоровался, отвел его в сторону и по привычке стал крутить пуговицу на его тужурке. Комов понимал, что Юдин пришел с дурной вестью и мысленно ищет, чем бы подсластить горечь приготовленной им «пилюли».
– Тебя, Анатолий Сергеевич, у нас в полку любят, ценят и уважают, – начал он, как и думал Комов, с «бочки меда». – Ты хороший работник и честный человек, но… – Нитки, на которых держалась «подопытная» пуговица, достигли предельного напряжения. – Ты, конечно, волен поступать так, как подскажет тебе твоя партийная совесть…
– Слушай, Денис Григорьевич, не тяни за душу, выкладывай твою «ложку дегтя», – не выдержав, сказал Комов.
– У меня, конечно, нет никакого официального заявления, пока это только слухи, но… дыма без огня не бывает…
Так старательно начищенная Комовым пуговица оторвалась. Юдин выругался, нагнулся и, близоруко сощурившись, стал разыскивать пуговицу в траве. Очевидно, для того, чтобы сказать то главное, во имя чего он и затеял весь этот разговор, положение «с колена» больше устраивало Юдина, и он невнятно пробормотал:
– Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…
Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:
– Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…
– Кто это сказал? – сдерживая себя, спросил Комов.
– Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, – закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. – Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, – после паузы добавил он.
– Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…"
Вот как-то я не вижу особой разницы. Разве что в случае "сплетен" с "главными действующими лицами" напрямую не говорили. Но это могло бы восприниматься и как деликатность...
PS. Уважаемые московские френды! Нет ли у кого-нибудь из вас на примете хорошего "прикормленного" сантехника, чьими контактами вы бы могли поделиться???
PPS. Забавно наблюдать изменившиеся нормы. Точнее говоря, думать - "ну и странно же тогда было!" А вот жить в период изменения норм далеко не так забавно. Во всяком случае, для меня...
Это я еще хоть как-то понимаю.
Но когда рядом же автор резко высказывается против "сплетен" - я перестаю понимать. Разницу. Между коллективом с его воспитательными свойствами - и "сплетнями".
То есть "теоретически" - я ее понимаю. А вот на практике...
"Посмотрев вслед тягачу, уводившему «спарку», Комов, направляясь с Толчиным к старту, сказал:
– Меня сегодня волновал пилотаж Астахова, парень не спал ночь…
– Если бы я верил в судьбу, я бы сказал: «Ему на роду написано быть ассом». Горяч, самолюбив, но – летчик. Ничего, Анатолий Сергеевич, обломается! – успокоил его Толчин.
– Не обломается, – в раздумье сказал Комов, – сам не обломается, – повторил он и, энергично взмахнув ребром ладони, добавил: – Надо ломать.
Толчин остановился, внимательно посмотрел на замполита и, подумав, сказал:
– Человека легко сломать…
– Когда хороший садовник у молодого деревца обрезает ветки, деревце крепнет, Юрий Гаврилович, – перебил его Комов и зашагал к старту.
Невольно взяв ногу, стараясь идти большим шагом Комова, командир эскадрильи молча пошел рядом, думая о том, что вот, случись с ним такое, что случилось с Комовым, – неизвестно, выжил бы он или сорвался.
Скрываясь от палящего зноя в ожидании своего времени полета по плановой таблице, летчики собирались в автобусе. Здесь, как правило, «банковал» лейтенант Кузьмин, балагур и весельчак: он то рассказывал всякие байки, то пел. У Кузьмина был небольшой голос, но пел он легко и проникновенно.
Когда Астахов поднялся в автобус, его встретило настороженное молчание. Он понял, что здесь говорили о нем. Обведя взглядом присутствующих, он заметил Бушуева и, кивнув ему головой, вышел.
Бушуев выбрался из автобуса и, не торопясь, своей грузной походкой, за что его и звали в полку тюленем, направился к поджидавшему в стороне Астахову.
– Ты сказал майору Комову, что я не ночевал в общежитии?
– Да, я сказал.
– Состоишь фискалом при замполите?! – сквозь зубы презрительно процедил Астахов.
– Нет, но состою в дружбе со старшим лейтенантом Астаховым, – также спокойно ответил Бушуев.
– Это называется дружба?
– Я не ханжа. Моя дружба требовательна и не прощает ошибок. Нас этому учил комсомол…
– Лекция по вопросам морали?! – зло перебил его Астахов.
– А ты думаешь прожить без морали? Человеком не проживешь! Мы твой поступок, Астахов, обсудим на бюро, – не меняя спокойного тона, закончил Бушуев и пошел к старту, где у оптического прибора, следя за выпуском шасси при посадке, дежурил лейтенант Николаев, секретарь комсомольского бюро.
[...]
Комова вызвали в политотдел дивизии. Освободился он поздно. По узкой дороге, стиснутой с обеих сторон чернолесьем, подпрыгивая на корневищах, бежал его «газик». Комов торопил водителя: хотелось успеть на заседание комсомольского бюро.
Тем временем заседание близилось к концу. Бушуев видел, что результаты бюро ничтожны: Астахов, точно черепаха, скрылся под панцырь оскорбленного самолюбия, он был слеп от ярости и ровно ничего не понял из того, что говорилось здесь на бюро.
Саша Николаев взял заключительное слово. Николаев был сиротой, воспитанником детского дома, он привык к коллективу, и ему казалось, что нет таких вопросов, которые не мог бы разрешить дружный, спаянный одним общим делом комсомольский коллектив. У Саши было смуглое лицо, светлые глаза и вьющиеся льняные волосы. Он говорил с южно-уральской мягкой напевностью:
– Мне дали крылья и сказали: береги их, они очень дорогие, эти крылья, но еще дороже ты сам, потому что тебя вырастили и научили летать. И я берегу себя, но не потому, что я трус или мелкий человек, я берегу себя потому, что не могу, не имею права истратить себя на пустяки. Конечно, я могу любить. Любовь никогда не мешала делу, которому служишь, любовь дает человеку силы и новыми, крепкими путами привязывает его к жизни. Я спрашиваю тебя, Астахов, как комсомолец комсомольца: что это, настоящая любовь или маленькая радость, за которой приходит похмелье? – Николаев выжидающе помолчал, но, так и не дождавшись ответа, продолжал: – Я учился у тебя, Астахов. Мне не стыдно в этом сознаться. Ты хороший, смелый летчик. Но сейчас вопрос стоит так: хороший летчик – это не только человек, отлично знающий машину и владеющий пилотажем. Хороший летчик – это прежде всего человек высокой морали! Есть еще такие товарищи, которые говорят: «Свою клячу как хочу, так пячу!». Они рассуждают так: «На боевом посту, на учебе – я образец дисциплины, а вне служебного времени – не спрашивай!» Нет, Астахов, мы спрашивали и будем спрашивать! Я предлагаю, товарищи, за обман врача на предполетном осмотре комсомольцу Астахову поставить на вид. Другие предложения будут?
– Я же пилотировал на оценку «хорошо»! – бросил Астахов.
– Если бы ты разбил самолет, разговор состоялся бы в другом месте. Ясно? – заключил Николаев. – Других предложений нет? Голосую: кто за то, чтобы поставить на вид, прошу поднять руки! Принято единогласно, – закончил он, – заседание комсомольского бюро считаю закрытым. Пошли обедать!..
Когда «газик» замполита подъехал к штабу, Комов вышел из машины и направился в адъютантскую, где проходило заседание бюро. Навстречу ему поднялся Астахов; он был один. По выражению его лица Комов понял, что удар пришелся в пустое место и Астахов лишь еще больше замкнулся в себе.
– Разрешите пройти? – спросил Астахов, направляясь к двери.
– Не разрешаю. Садитесь, старший лейтенант, – сказал Комов.
Астахов, криво усмехнувшись, опустился на указанный ему стул.
– Бушуев доложил мне о вашей отлучке, – начал Комов. – Разумеется, у вас не может быть оснований для разрыва старых дружеских отношений. Бушуев выполнил свой долг. Вы, кажется, учились в одной школе?
– Да, мы кончили одну школу.
– Тем более. Я хочу поговорить с вами о девушке, судьба которой нам всем не безразлична. Что произошло между вами и Леной? – спросил Комов.
Астахов не мог ответить. Почему? Да потому, что он сам никогда этот вопрос перед собой не ставил, старался уйти от него, не думать о нем.
– Пошли по линии наименьшего сопротивления? – настаивал Комов и, не получив ответа, добавил: – Николай Устинов был командиром нашего полка и геройски погиб в минувшую войну. Мы все однополчане Устинова храним добрую память о нем и считаем себя ответственными за судьбу его семьи. Когда стали складываться ваши отношения с Леной Устиновой, нас всех это радовало. Нам казалось, что старший лейтенант Астахов – способный, мужественный человек, и мы можем доверить ему судьбу дочери Николая Устинова. Я сам совершил в жизни ошибку, потому что в решительный момент на пути правды стало мое ложное самолюбие. Теперь я жестоко расплачиваюсь за эту ошибку. Мне не хотелось, чтобы от вашей ошибки пострадали вы оба. Что между вами произошло?
– Это мое… личное… дело… – глухо проронил, не глядя на замполита, Астахов.
– «Мое… личное… дело…» – повторил Комов и в раздумье сказал: – Как можно отделить свои дела от дел коллектива? Где их граница? Нет, Астахов, здесь что-то не так. Подумайте. Глубже загляните в свое сердце, поговорите со своей совестью.
[...]
– Скажите, Леночка, что произошло между вами и Астаховым? – неожиданно для себя спросил Комов.
Девушка, вскинув на него свои зеленоватые, полные настороженного внимания глаза, как-то увяла и, уже не глядя на него, сказала:
– Не знаю. Я все время над этим думаю. Мне кажется, что виною всему я сама. А порой виню только одного Геннадия. Он вспыльчив и болезненно самолюбив, а дружба не может жить без взаимных уступок. – Стараясь разобраться во всем, что произошло, она задумалась и, видимо, не найдя нужных слов, посмотрела на Комова и спросила: – Понимаете?
Комов понял: Астахов не мог простить Лене ее внутреннего превосходства, для этого он был слишком самолюбив и эгоистичен.
– Хотите, я поговорю с Астаховым?
– Нет, прошу вас, – сказала Лена, положив на его руку свою прохладную, легкую ладонь.
Испытывая неловкость, Комов с нарочитой оживленностью сказал:
– Ну хорошо, Леночка. Прочту книгу и приду к вам поговорить. До свидания! – уже в дверях бросил он и вышел из библиотеки."
Это у нас начальство и коллектив.
"Перед самым концом летного дня секретарь партийного бюро майор Юдин разыскал Комова, поздоровался, отвел его в сторону и по привычке стал крутить пуговицу на его тужурке. Комов понимал, что Юдин пришел с дурной вестью и мысленно ищет, чем бы подсластить горечь приготовленной им «пилюли».
– Тебя, Анатолий Сергеевич, у нас в полку любят, ценят и уважают, – начал он, как и думал Комов, с «бочки меда». – Ты хороший работник и честный человек, но… – Нитки, на которых держалась «подопытная» пуговица, достигли предельного напряжения. – Ты, конечно, волен поступать так, как подскажет тебе твоя партийная совесть…
– Слушай, Денис Григорьевич, не тяни за душу, выкладывай твою «ложку дегтя», – не выдержав, сказал Комов.
– У меня, конечно, нет никакого официального заявления, пока это только слухи, но… дыма без огня не бывает…
Так старательно начищенная Комовым пуговица оторвалась. Юдин выругался, нагнулся и, близоруко сощурившись, стал разыскивать пуговицу в траве. Очевидно, для того, чтобы сказать то главное, во имя чего он и затеял весь этот разговор, положение «с колена» больше устраивало Юдина, и он невнятно пробормотал:
– Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…
Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:
– Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…
– Кто это сказал? – сдерживая себя, спросил Комов.
– Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, – закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. – Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, – после паузы добавил он.
– Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…"
Вот как-то я не вижу особой разницы. Разве что в случае "сплетен" с "главными действующими лицами" напрямую не говорили. Но это могло бы восприниматься и как деликатность...
PS. Уважаемые московские френды! Нет ли у кого-нибудь из вас на примете хорошего "прикормленного" сантехника, чьими контактами вы бы могли поделиться???
PPS. Забавно наблюдать изменившиеся нормы. Точнее говоря, думать - "ну и странно же тогда было!" А вот жить в период изменения норм далеко не так забавно. Во всяком случае, для меня...